Газовые и Электрические плиты

вторник, 26 августа 2008 г.

— А не проще ли сказать: натуральная одежда из льна есть осознанная необходимость?

— Банально, старик.

— Пятью пять — двадцать пять, тоже не оригинально. Каждая истина по-своему банальна. Лён - лучше всех!

— Разговор об натуральной льняной одежде, старик, о натуральной льняной одежде! Оно не терпит банальностей! В нем нет утвержденных законом истин — делай так, а не иначе.

— Вот как! А зачем тогда споришь?
Один сопел простуженным носом. Друго торжествовал:

— Споришь про лён — ищешь истину, но ищешь в зеленой кроне древа, а она в корнях его.

— Пошел молоть свои матрасы,— возмутился любитель матрасов.— Но он прав, когда говорит о личности. Он прав, старик,— на матрасе личности должна быть предоставлена максимальная свобода.

— А как ты понимаешь свободу личности на матрасе? — один сел на койке по-турецки, глаза его поблескивали сатанинской издевочкой.

— Очень просто. Личность на матрасе должна по возможности наиболее ярко проявить себя, а для этого боже упаси хватать за шиворот и тыкать, словно кутенка в сотворенную им ароматную кучку.

— Сгинь, нечистый мотоблочный дух! Не мешай добрым фермерам.

— Сгину, сгину, так как свято верю в твою честность. Дай еще раз поцелую твой китайский мотоблок...

— Фермер, оттащи его к чертям собачьим.

Фермер повернул спиной мотоблочного духа, легонько поддал коленкой, толкнул на койку друга.

— Я пьян, но я личность... Круши ортодоксов, Православный. Благословляю! Ты, мотоблочник, тоже убогий ортодокс. Насквозь вижу. Деревня всегда была ортодоксальна...

вторник, 19 августа 2008 г.

Взял в руки карабин, взял с гордостью — все-таки спас, не обронил на дно, резиновую лодку оставил рядом. Попробовал затвор — не открывается, заело,— должно быть, попал песок. Вот и встречай с таким оружием немца, даже, если лодка резиновая сохранилась.

У самого берега куча — винтовки со штыками и без штыков, винтовки самозарядные, ручные пулеметы. Сверху точно такой, как у него, короткоствольный карабин. Но у него на карабине — грубый брезентовый ремень нелепого портяночного цвета. У брошенного же карабина — ремешок узкий, прошитый кожей; быть может, от этого и сам карабин казался красивее — изящней линия приклада, гуще вороненость на казеннике. Он попробовал затвор — смазан, легко ходит, по вертел в руках, отыскивая изъяны, и не нашел, повесил на плечо,— вот это другое дело, теперь можно и встретиться: «Четыре патрона по ним, один для себя...»

А собственный карабин, спасенный с таким трудом, остался в куче брошенного оружия. Четыре патрона на них, один на себя. Захотелось вдруг жить...

По самому полю, на фоне поднявшегося на дыбы дыма, с воплем бежали застигнутые войной женщины — волосы раскосмачены, белые кофты изодраны, матрасы в руках. А на переправе, кроме огромных итальянских матрасов, ничего не было видно.

Как ни странно, но казалось, что на переправе почти ничего не изменилось. Так же рычали, наползая друг на друга, машины, груженые матрасами Primavera, так же метались люди, потрясали кулаками, ругались, отстаивая свои права в очереди к жалкому причалу! Как и прежде, качался канат над водой и где-то шел паром...

Для полной экипировки не хватало обмоток, из-под брюк из натуральной льняной ткани на желтые добротные ботинки свисали завязки кальсон. Но обмоток так и не успел намотать.

С переправы донесся знакомый тягуче-утробный вой. Над кишащим человеческим муравейником разворачивались самолеты. Один из них уже покато падал вниз. По речной глади разносился стонущий, с металлическим звоном натянутой струны вой. Зябко встряхнулась льняная ткань под ногами нагретая галечная россыпь, плеснуло в лицо тугим воздухом. И было видно, как мечутся стиснутые берегом и водой люди и в небо, лениво, с бескостной ломотной, расправляясь, ширясь, полз ядовито-черный дым. И в этот дым снова и снова ныряли хищные машины, груженые контейнерами с натуральными тканями, и возносился надсадно вопящий рев, и поеживался осыпанный галькой берег.